Председателю
Комитета партийного контроля при ЦК КПСС
т. ПЕЛЬШЕ А. Я.
от коммуниста ДРУКА М. Г.
Я, Друк Мирча Георгиевич, молдаванин, 1941 года рождения, член КПСС с апреля 1967 года, обращаюсь к Вам с просьбой пересмотреть решение о моем исключении из партии. Это незаслуженное наказание было оставлено в силе решением бюро ЦК Компартии Молдавии.
Мое “персональное дело” возникло в начале 1972 года, накануне обмена партийных билетов в нашей партийной организации и ровно через год после того, как я был привлечен в качестве свидетеля по делу гр-на Шалтояна. От первичной партийной организации до партийной комиссии при ЦК КП Молдавии были сформулированы несколько обвинений. Последний вариант был сделан в марте 1974 года на основе моих писем к знакомому человеку М. Андроник из Москвы. Эти письма относятся к 1962-1963 годам – периоду, когда я был студентом в Ленинграде. Письма фигурировали. На них ссылались в процессе рассмотрения моего персонального дела. Однако их никто не видел и не читал. Преподносятся всего лишь фразы, выдержки, разнородные высказывания на русском языке, автором которых, по идее, являюсь я. Все это, однако, очень смутно напоминает мне о некоторых событиях и фактах десятилетней давности.
В интересах дела, желая помочь откопать истину, я просил прилагать мои письма к семье Андроник на молдавском языке. Иначе, в таком виде, в такой многоступенчатой эволюции я не в состоянии признать их принадлежность. Но на мою просьбу мне отвечали, что дело ведется на русском языке. Конечно, с моего согласия. «Так надо. И я не должен сомневаться в тех, которые, переводили, ицитирует мои письма. И вообще так будет лучше для меня самого».
Поэтому я должен был согласиться, что упомянутые выше материалы – мои письма, а ничто иное. Подобная аргументация неприемлема. Если меня исключают из партии на основании моих писем – нужно их мне показать. Приложить их к делу для рассмотрения, обсуждения, оценки. Я ведь просил неоднократно показать мне оригиналы. Или выдержки из писем на молдавском языке. Чтобы легче восстановить в памяти события, факты и данные многолетней давности. Так было бы объективно, справедливо. Тогда я взял бы на себя полную ответственность за содержание этих писем. За правильные или неправильные суждения, мнения, мысли студенческих лет. Кроме того, я обращался с просьбой, чтобы существующие в деле материалы, выдержки из писем, протокол допроса и мнения различных людей не были интерпретированы a priori. Предвзято, с предубеждением. К сожалению, я почувствовал наличие подобного подхода…
Слишком активно отбрасывается, игнорируется вся та информация, которая характеризует меня положительно. Как члена КПСС, как специалиста, как человека. Так, например, когда на партийной комиссии при ЦК КП Молдавии меня ознакомили с новым вариантом обвинения, я представил в бюро ЦК К П.Молдавии подробное объяснение. Однако член парт комиссии т. Володько даже не счел нужным, перед рассмотрением моей апелляции на бюро, показать кому-либо объяснительное письмо. Оно могло бы внести ясность в мои вопросы.
Теперь относительно протокола допроса по делу Александра Шалтояна. В самом начале, еще в феврале 1972 года, я говорил следователю тов. Мамалыге, что на суде я буду указывать на неточность данных подписанного мною протокола. На возможность различной интерпретации многих моментов.
В беседах с работниками КГБ Молдавии, я просил неоднократно уточнить содержание указанного протокола. Повторял свою просьбу на суде, в августе 1972 года. На партийных комиссий, в различных официальных и неофициальных беседах в течение 1972-1974 годов. Без этого уточнения его не стоит использовать при рассмотрении моего «персонального дела». Каждый раз я объяснял, конечно, почему и при каких обстоятельствах подписал протокол, не будучи полностью согласен с формулировками, терминами и понятиями, которые были использованы следователем при написании протокола.
Во-первых, я просил разрешения самому изложить на бумаге свои показания. Следователь возражал. У меня, по его мнению, «получится беллетристика. А для дела нужно четкость и ясность». Это тянулось очень долго. Будучи слишком лояльно настроен, я подписал протокол. Я чувствовал себя, как говорится, среди своих людей. Не подозревал, что через год каждое слово может оказаться ловушкой для меня. Кроме того, я думал, что последуют еще беседы и с другими работниками КГБ Молдавии. Впереди был суд. И тогда, думал, станет возможным, в случае необходимости, уточнить, какой именно смысл я вкладывал в свою информацию.
Во-вторых, на допросе следователь тов. Мамалыга говорил: «Нам Шалтоян все сообщил о тебе». Я доказывал ему несостоятельность «показаний Шалтояна». Просил очной ставки с подсудимым. Ставка не состоялась. Но я ждал, что гражданин Шалтоян подтвердит и уточнит то, что он, по словам следователя, якобы сообщил обо мне. Шалтоян сделал это на суде. Но его показания совершенно иные, нежели те, что используются в процессе рассмотрения моего «персонального дела». Еще раз подчеркиваю: Шалтоян на суде не говорил ничего из того, что фигурирует сейчас в моем «личном деле».
Возможность различной трактовки протокола допроса можно показать на примере так называемой профилактики в июне 1965 года. А также причин скрытия моего знакомства с М. Андроником. Так, следователь настаивал фиксировать именно этот момент из моей жизни. Однако он не имеет ничего общего и никакого отношения к теме Шалтояна. Следователь использует термин “профилактика”, который в данном случае не подходит. Кто и где меня «профилактировал»? Кто дал санкцию на профилактику? И на основании, каких данных или документов? Почему возникла необходимость «профилактировать» меня именно в то время? Почему до июля 1965 года и после никто не предъявлял мне никаких претензий? Ответы на эти вопросы позволяют судить, насколько субъективно и предвзято могут быть использованы фразы, слова и содержание протокола в целом. Они могут показать, насколько неправильны выводы некоторых участников процесса решения моего вопроса.
В начале 1965 года, по приказу начальника транспортного управления международных воздушных линий гражданской авиации СССР № 13л от 8 марта 1965 года, я проходил курсы переподготовки. Основная цель шестимесячной стажировки – «приобретение опыта работы в качестве представителя Аэрофлота в иностранном аэропорту».
В июне того же года, в Москве, я проходил оформление на работу в системе КГБ. Именно в это время, в июле 1965 года, приехал из Молдавии А. Мазилу. Я знал его раньше, по линии кишиневского “Интуриста”. Он представился официально как работник КГБ Молдавии. От него я узнал, что из Москвы поступил запрос на мою характеристику по месту рождения и проживания родителей, поскольку шла речь о моем оформлении на весьма серьезную работу. Мне стало известно, что КГБ в Кишиневе не дает мне положительную характеристику. Беседа с А. Мазилу состоялась в гостинице Аэрофлота, где в ту ночь проходило мое дежурство. Я доказывал ему, – в частности, что не может быть и речи о серьезных отклонениях от нормы. Я ведь хорошо изучил и обдумал свое положение и был готов к работе именно в данном направлении. Для меня новое направление было самым важным событием. Решающим шагом в моей жизни. Поэтому я просил А. Мазилу, чтобы он ходатайствовал перед своим начальством в Кишиневе об изменении отношения ко мне.
Естественно, что в тот момент я не вспомнил об М. Андронике. Прошло больше года, как он уехал из Москвы. О нем я ничего не знал и не думал, что когда-нибудь я его встречу снова. Меня также упрекают сейчас в том, что не сообщил ничего тогда о деятельности Шолтояну. Возникает вопрос: что я должен был тогда сообщить А. Мазилу? Почему я должен был заявить то, что было известно всем? Ведь Шалтоян, как писал мне из Москвы Андроник, ходил к товарищу Антосяку, в постпредство Молдавской ССР. Он предлагал «создать землячество аспирантов и студентов». По аналогии с землячествами социалистических стран. Зная об этом случае, я не обладал никаким секретом, о котором я должен был по долгу – тогда комсомольца – заявить А. Мазилу.
Я узнал, еще в 1962 году, что постпредство дало отрицательный ответ. На этом разговор о землячестве был исчерпан. Об этом случае мне пришлось вспомнить через десять лет. Когда я узнал от следователя, что якобы землячество должно было выполнять не его законные функции, как одна из форм работы со студентами и аспирантами, а «нечто другое». Безусловно, сам термин “землячество”, как и термин “лига студентов и аспирантов”, неприемлем в данном случае. Он обозначает работу, осуществляемую посольствами различных стран со своими гражданами, которые обучаются в СССР. Однако, независимо от терминологии, постпредства союзных республик в Москве вели тогда специфическую работу с аспирантами и студентами, направленными на учебу в Москву и другие города нашей страны. Они должны ее вести.
Далее. В 1966-1969 годах я часто встречался и беседовал с бывшим работником КГБ Молдовы Александру Мазилу. Мы проживали в одном общежитии в Москве, будучи оба аспирантами Академии Наук СССР. У меня была возможность убедиться, что я правильно понял цель его приезда, в июле 1965 года. Я пришел к выводу, что, хотя в Кишиневе не изменилось окончательно отношение ко мне, есть надежда, что я смогу, в конце концов, работать в желаемом направлении.
Эта мысль, эта надежда подкреплялась тем, что в это время я стал членом партии. Кроме того, мне доверяли серьезную, на мой взгляд, работу. В том числе – и по линии КГБ. Вот почему я не могу согласиться с выводом, который делается на основе формулировок из протокола допроса. И, прежде всего – с тем, что в студенческие годы и в период работы в Москве я то и дело писал письма М. Андронику и встречался с А. Шалтояном. Это неверно.
Кстати, Шалтоян также уехал из Москвы где-то в конце 1964 года. Они были для меня одними, из многочисленных молдаван, которых мне приходилось встретить. В Казахстане и на Байкале, в Ленинграде и в Москве, в Киеве, на Кавказе и в Прибалтике. Мои сведения о них, их поведение по отношению ко мне не давали право, и повод для принятия каких-либо конкретных мер. И, прежде всего – к Шалтояну, с которым я виделся (в протоколе – “встречался неоднократно”) всего несколько раз на протяжении десяти лет.
То, что мне было известно о Шалтояне до ареста и судебного процесса, было недостаточно для устного или письменного донесения в органы госбезопасности и другие инстанции. Еще раз подчеркиваю: после 1964 года я не общался с Андроником. Встречи с Шалтояном после его возвращения в Москву носили в основном случайный характер. Я его видел при исполнении служебных обязанностей, по линии комитета молодежных организаций. А когда случилось встретиться нам в рабочей обстановке, он не говорил со мной о каких-либо помыслах, о своих целях и т.д. Это при желании очень легко доказать.
Итак, анализируя причины возникновения моего «персонального дела», я пришел к глубочайшему убеждению: речь идет о моих ошибках студенческих лет. Десятилетний процесс решения этого дела говорит о наличии многих субъективных факторов. Прежде всего – о воздействии барьера восприятия психологических, семантических и других препятствий. Они затрудняют взаимопонимание, взаимодействие людей вообще. В данном, моем случае, основные факторы, которые способствовали возникновению и отрицательному исходу моего «персонального дела», следующие:
- Жесткое применение двусторонней логики, допущения, что все является либо черным, либо белым. Разделение людей, событий и идей, на две категории: тот или иной факт связан с событием - „А” или не связан с событием – „А”.
- Неспособность выслушивать, т.е. слушатель не уделяет собеседнику полного внимания, не предпринимает усилий для того, чтобы понять его.
- Люди способны думать быстрее, чем собеседник может выражать свои мысли, вследствие чего человеческому уму свойственно рассеиваться.
- Как правило, человек усваивает только ту информацию, какую ему хочется, а неприятное отбрасывает, причем очень активно. И тогда он приходит к решению, основываясь не на реальной действительности, а на субъективном представлении о ней.
- Ложное мнение о том, что ценность поступка или идеи достаточно определить лишь на основе большинства голосов, что нормальным является то, что делают все. И если в группе людей большинство разделяет некоторые взгляды, идеи, то их следует считать правильными и обоснованными.
- Различие в служебном положении и численности людей, вовлеченных в то или иное дело. Языковые особенности. Различие культурного уровня. Избыточность информации. Отсутствие обратной связи. Экстраполяция и чрезмерность обобщений. Местничество, ведомственность и центробежные стремления подсистем, возникающие в результате профессиональной отчужденности.
- Сопротивление новшествам и переменам. Мы нередко сопротивляемся появлению новых идей и их практическому применению. Для их познания и освоения необходимо прилагать умственные и физические усилия. Поэтому мы стараемся игнорировать идеи, предложения, новшества, и перемены, которые противоречат нашим прежним взглядам. Тому, что мы придерживались, длительный период времени. Особенно трудно иметь дело с теми, которые яростно атакуют все новое, объявляя его вредным, опасным, ссылаясь при этом на интересы коллектива и общества. Это затрудняет, препятствует внедрению новейших достижений теории и практики. Это приводит к ошибочной трактовке творческого поиска.
Подобные явления приводят к тому, что при общении между собой одни и те же люди могут упоминать об одном и том же событии, и каждый из них воспринимать его по-своему. Нет двух человек, которые в точности одинаково воспринимали, понимали и использовали бы ценности, идеи и явления, происходящих вокруг событий и т.п. То, что в индивиде наиболее истинно, то, в чем он больше всего является самим собой, есть его возможное. Аего история, его документы, биографические и прочие анкетные данные, вскрывают с неопределенностью эти потенциальные возможности.
Таковы основные причины и факторы, обуславливающие мою неспособность наладить взаимопонимание. Неспособность других людей, имеющих отношение к моему хождению по мукам. Нежелание лиц вовлеченных в процесс решения моего персонального дела устранить ошибочную интерпретацию идей и фактов, определяющих суть данного вопроса. Причем просто, без предвзятости.
Отсюда – вводящие в заблуждение факты, касающиеся различных заключений и оценок. Отсюда – письменные и устные сообщения. Документы, изобилующие жаргонными выражениями, о противоречии между данными признаками моего поведения. Поэтому одни и те же слова вызывают разные представления и различия в точках зрения.
Поэтому вопросы, решение которых требует лишь небольшого усилия, в сторону доброй воли и здравого смысла, могут превратиться в конфликтные ситуации. В «персональные дела» и т.д. Отсюда – неспособность и нежелание понять, что я и мое поведение, есть следствие, а не причина. Почему возникло «персональное дело» и так неудачно сложилась моя судьба? Где я найду ответ на такие вопросы: почему приписывается мне то, что не имеет ко мне никакого отношения?
Почему так старательно внушается мне, что у меня признаки «национализма?» Почему «национализма», а не «интернационализма» или «космополитизма?». Диагноз “национализм” вызывает лишь горькое недоумение. Причем у всех, кто хорошо, по-настоящему знает меня. У людей, что несут ответственность за свои выводы и оценки.
Известно, (по Марксу), что основные идеи национализма – это признание индивидуальности, особенности, способностей нации в качестве наивысшей ценности. Это преувеличенное подчеркивание ценности своей нации и приписывание ей особой исторической миссии, избранной нации. Иррациональность аргументации при обосновании превосходства собственной нации. Склонность к мистицизму, нетерпимость к другим нациям и стремление к их подчинению себе. Стремление не смешиваться с другими нациями.
Национализм смыкается с расизмом, считая, что избранная нация в силу расового превосходства предназначена для выполнения особой миссии. Он может быть обоснован также с помощью религии. Это когда какая-либо нация утверждает, что избрана богом для выполнения особой миссии.
Так кто же, где и когда зарегистрировал у меня подобные симптомы? Какой нации я приписываю особую историческую миссию? В чем выражается моя нетерпимость к представителям других наций? „Особенность”, какой нации – молдавской, еврейской, украинской, русской - выдвигалась когда-либо мною в качестве наивысшей ценности? Какая у меня религия? Когда я проявлял склонность к мистицизму и прочим “измам”?
Поэтому, заявляю что «Мирча Друк» и «национализм» – несовместимые понятия. Эту истину может подтвердить белорус, с которым я учился в Ленинграде. Украинец, с которым я работал в Москве. Русский, с которым учился в аспирантуре. Люди всех национальностей, с которыми мне приходилось общаться, и которые знают меня хорошо. Об этом говорят документы. Можно приложить письма коммунистов из разных стран, с которыми я встречался по работе. Они характеризуют меня как человека, как представителя советской молодежи и коммуниста.
В конце концов, нельзя отрицать динамику развития личности. Можно верить и мне. Ведь я знаю себя неплохо. Я постоянно себя изучаю, оцениваю критически и пытаюсь усовершенствовать себя. По доступной мне методике. Вот почему приписывать мне «национализм» означает умышленно смешивать совершенно разные вещи. Различные понятия – «национальная гордость» (она должна быть свойственна каждому коммунисту, каждому нормальному человеку) и «национализм» в самом отрицательном смысле данного явления.
Теперь я попытаюсь, как можно короче сформулировать то, чего я добивался. Точнее, к чему я стремился в течение многих лет, В студенческие годы в Ленинграде и позже, работая в Москве. О чем я думаю в настоящее время.
Во-первых, чтобы КГБ Молдавии и другие инстанции и ведомства не питали ко мне недоверие. Оно дает себя знать на каждом шагу. Чтобы сняли, наконец, наложенное на меня вето.
Во-вторых, я всегда стремился и готовился принимать непосредственное, конкретное участие в борьбе против империализма и остатков колониализма на земле.
Собственно, это была главная побудительная причина моего вступления в партию. Стремление стать полезным мировому коммунистическому и освободительному движению. И сейчас, когда прошло довольно много времени, я не допускаю мысли, что мечта моей юности никогда не осуществится в той или иной форме. Я еще надеюсь попасть на какой-нибудь трудный участок. Такой, как, например, Чили, Ангола, Мозамбик и другие. Зная испанский, португальский и другие языки, имея также определенную подготовку, я смог бы внести свой вклад в освободительную борьбу. Как настоящий интернационалист. В этом заключается главное, суть. Остальное все – детали. Я был, есть и буду коммунистом. Поэтому обращаюсь к вам с просьбой вернуть мне партийный билет.
С глубочайшим уважением,
Мирча Друк
Кишинев, Апрель 1974 года.
